Форум

Посвящается Ame. Я просто так и не решил, что для меня важнее – ты или дождь?
Ты - сапфировый василек, проросший между ребер моих порочных останков.
Синий дождь – над ночным Токио. Спасибо, Ame.

Мраморные кусочки льда, похожие на кристаллики крахмала. Крошатся под шагами. Сталкиваются гранями, издавая монохромный звон. Дыхание их растворяет.
39. Перья облупившейся краски. Грязно-сероватый кусок лужи хрустит под кедами. Пустой глазницей темнеет арка. Пропитанные мхом и порочным запахом стены. Стершиеся незримые надписи немыми стонами расскажут кто у кого и когда сосал. Кто прижимался к ним спиной и вместе с девственностью терял иммунитет к гнилым принципам, смытым с этих стен дождем. А, хотя, кто знает?.. Может это была слюна? Ну или моча. Или сперма. Как уж повезло. Впитавшись в землю, это сквозь подошву разъедает мои ступни, заражая симптомом отчаяния. Жаль лететь можно только вниз.
41. Окна следят за мной остекленевшим взглядом. Занавески солнечного цвета с нелепыми узорами создают ощущение спокойствия. Мертвого умиротворения, я бы сказал. Я же вижу. Это не узор, а сотни дырочек, прожженных сигаретами. Попытка замаскировать фальшивым уютом пронзенные пороками души.
43. Шпиль, протыкающий небо. Использованные шприцы под слоем хрупких снежинок. Отголоски святых речей изнутри. Парень сидит на корточках возле голубя. Наглядно пытается понять, где желудок соединяется с пищеводом. Промокшие ноги. Запах очередного ноября и масляных красок из моей сумки.
45. 47. 49. Дома сменяют друг друга, становясь моим прошлым. Как будто холодные невесомые пальцы коснулись моей ладони. Тень с длинным шарфом и голубем на плече у моих ног. Ожившая птица; вольфрамовый взгляд блуждает по моим пальцам.
- Посмотри на них.
А у самого небольшие матово-черные пятна на коже. Уголь, вероятно.
Кончик шарфа ползет по хрустальным граням застывшей воды. Язычки черничного пламени из-под съехавшей шапки. Клоунские полоски на свитере. И голубь с дыркой в неподвижной груди.
Я не помню когда он первый раз взял меня за руку. Но в тот день его глаза напоминали предрассветное облако. А сейчас они как будто погасли и стали совершенно бесполезны.
1539. Когда я рисовал его жертв, щеки становились мокрыми. Его пальцы судорожно подрагивали. Бережно скользили по гниющей краске. И оставляли разноцветные пятна на моем лице. Всю жизнь в темноте – и я не понял, как умер, говорит он. Жизнь в прикосновениях, а твое тело такое теплое, - изображая дыхание, бормотал он. – я не вижу их лиц в предсмертной агонии, но я могу дотронуться до их душ.
А я просто рисовал и чувствовал его рядом. Каждый день видел смерть, но не умирал. Видел разлагающиеся души и слезы из мертвых глаз. Это просто воспоминания, замкнутые в единственной улице. В домах, укрытых внутренностями своих жителей. Пеплом. Снегом.
Я рисовал. Старика в длинном пальто и испорченной молью шляпе. С пальцами пианиста и масонским кольцом. Седыми прядями, пропахшими дорогим табаком. Усами, хранящими привкус дешевого виски. Тору просто понравился его голос. Он нетерпеливо дотрагивался пальцами до моих позвонков, а я рисовал. Его душа получится красивой, правда? - спрашивал он, целуя между лопаток. А я плакал, стараясь сохранить мышцы равнодушными. Да, Тору, фреска святого распятия в запахе формалина – это, должно быть, красиво. Мозаика пронзенных ног, выложенная из ногтей и зубов случайных жертв. Запах заплесневевшей мебели на чердаке, покрытой пылью перетертых костей. Иисус из частичек невинных семилетних мальчиков. Через три дня слои краски вздулись. Потрескались. Осыпались крохотными частичками, заставившими его замолчать на 59 дней. На все мои вопросы он отвечал неслышным ‘больно’.
Он продолжает идти рядом, обеспокоенно сжимая мою руку. Голова повернута в мою сторону. Улыбается, представляя, что разглядывает мое лицо.
- Любимое лицо, - виновато поправляет он.
Останавливается, почти вплотную. Лицом ко мне. Держит в ладонях птицу, гладит по трепещущим крыльям. Воркование с булькающим звуком изнутри звучит с жутковатой умиротворенностью. Он хочет изобразить, будто смотрит мне в глаза. Хотя зрачки замерли чуть выше моих губ.
- Какого цвета твои глаза? – и падающие капли теряют свое тепло.
- В каком кармане у тебя пистолет? – взмахи крыльев. Обессилено опустившиеся руки.
- Не умирай. Живой ты теплее мертвых, - расстроено пробормотал Тору.
Для него понятие ‘смерть’ существует только физически. А я умирал каждый раз, когда насиловал его; видел стекольный взгляд, довольствующийся моим теплом; широко распахнутые в удивленном страхе глаза, когда я первый раз засадил ему. Тору хотел тепла, а я просто хотел трахнуть его. Чтобы 11 месяцев и 23 дня бороться со своим больным отчаянием. Прокручивать в памяти куски черной простыни с липкими темными пятнами, белеющую кожу и неуловимый шорох слов.
- Люблю, – говорил он.
А я беспомощно облизывал дуло пистолета, не смея остановить сердце, настолько ему дорогое.
Я рисовал.
Незнакомый парень толкнул слепого на тротуар. Тору поспешно подтянул к себе ноги, ощутив сумасшедшее движение воздуха. Запах резины, стирающейся об асфальт. Странный звук, похожий на предсмертные вскрики металла. Только потом он вспомнил, что тот парень пах дождем.
- Человек, нашедший себя под дождем, не может быть грешен, - сказал Тору, сидя на подоконнике.
И я рисовал. Даниэля эпохи Ренессанса в черном плаще. С обломившимися кончиками наманикюренных ногтей. Пепельными прядями и нефритом из-под ресниц. Я рисовал Бога, но после кисти оставались лишь черты скорчившегося гнилого зародыша.
- Там пепельный дождь, правда? – спрашивал Тору, пытаясь пальцами найти мою улыбку. А я старался расслабить губы, обхватывающие его пальцы.
Фетиши того парня – дым, запах, игла. Если это дождь, то иглы – его косые капельки. Заражающие тебя гепатитом. ВИЧ. Туберкулезом.
Знаешь его лучшие воспоминания? Член в заднице. Во рту. Глухие постанывания друга. Чужой суицид за оргазм. А ведь ему только 17.
Я хотел дорисовать маленькую голубую птицу и показать её Тору. Хотел чтобы он дотронулся до крохотной надежды того парня. Из этого помню только тихий стон Тору и плесень, разъевшую беспомощные крылья.
Он прижимался. Ловил мое тепло через легкую ткань. Одержимо искал губами артерию на шее.
- Не бросай меня.
Выгибался навстречу, чувствуя мои теплые прикосновения на своих бедрах.
- Мне надо только немного тепла, - пальцы осторожно сжимали мои волосы. Пытался смотреть в глаза. Но продолжал жить на ощупь.
Я рисовал. Его родной город. То, что сейчас под моими ногами. Я оглох от взрыва. От голоса Тору, когда его разорвало на кусочки. Но смерть ведь не умирает, правда? И он продолжает обнимать мои ноги.
Какой там по счету дом? Я сбился. Хотя уже неважно, дальше ведь мостовая. Замерзшая вода продолжает прокалывать черничные пряди.
- И все-таки, в каком кармане? – несмело тянется к губам.
- В левом, - замирает в нескольких миллиметрах.
- Не обманывай, - резко залезает рукой в правый карман и прижимается к губам. Зыбко. Невесомо. Как-будто растаявшая снежинка.
- Знаешь, даже целлофан разлагается дольше человеческого тела.
Стою. Не могу шагнуть на мостовую. Ворох снежинок несется мелким ураганчиком за его спиной. Голоса внутри церкви как-будто стали громче. Черная коробочка у края моста выглядит странновато. Непривычно. Её здесь не должно быть. А он пытается выстрелить в неё, снова и снова проклиная свои мертвые глаза. Быстрее. Пока мостовая остается пустой.
Я слышал это, перед тем, как оглохнуть. Пуля пробила черную коробочку. Тору вскрикнул от неожиданности. Пистолет упал на мостовую. Воздух, разрывающий черные квадратные грани. Гул сгорающего кислорода. Крик Тору, утонувший в боли. Знаешь, этот взрыв похож на твою одержимость теплом. На то, как ты меня любил.
Я нарисую это. Я сижу на обломках нашего прошлого. На гниющих улицах, с их порочными зданиями. На тех людях, укрытых снегом, за которых умирала Смерть. А мне говорят, что это всего лишь палата психбольницы.
Ты продолжаешь обнимать мои колени. Твои губы продолжают искать тепло. Твои легкие продолжают изображать дыхание, а невидящие глаза пытаются посмотреть в мои. Я хочу улыбнуться тебе, но мне говорят, что ко мне прикасается только смирительная рубашка.
Я оглох, но продолжаю слышать голоса санитаров.
Я все еще теплый – значит ты жив. Каждую ночь я чувствую на своих губах что-то хрупкое и невесомое. Холодное, живущее прикосновениями. Похожее на тот ноябрьский снег с частичками копоти на щеках. Я нарисую. Ведь с потолка одиночной палаты не может падать снег, верно?..

Форум » SLash Original\'s » "Мотылек"
	перенос