Отправлено: 27.06.10 11:38. Заголовок: Шести-десяти-пяти

Название : Шести-десяти-пяти.
Автор : Sirena A`ilon
Написано по заявке


Знаете, что Вам ответят, если спросите про старика * и про его ссудную кассу, каждый сплюнет, да еще и ногой разотрёт, чертыхнувшись; а напоследок махнёт рукой в сторону городской площади и еще раз сплюнет. На городской площади, в трёх кварталах от того места где сейчас мы и находимся, расположилась его лавка. А мы, если подключим воображение, увидим дом, который уже как два года снесли; где когда-то жила огромная дружная семья и проводились балы, чаепития, званые вечера.
Здесь долгие годы, чуть ли не с три четверти века жил некий *, за домом следить некому было – вот и покрывались портьеры да паркеты слоем пыли, покрылись трещинами потолок – его бы отбелить хорошенько, но вот некому – да стены, и те ремонта требуют. Сгнили деревянные подпорки и половицы; делает своё дело паук, спрятавшийся в спальне.
Ну, а последний глава дома редко проводит здесь время – он и сейчас в своем рабочем кабинете, который уже и спальней служит; порой ноги подводят, и не хватает сил дойти. Он может и не знает, что дома и в помине нет, городские власти так распорядились. Но ссудная лавка на зависть всем процветает, даже самый младший ее служащий получает три фунта стерлингов в неделю при этом лишь доставляя корреспонденцию к завтраку и помогая сортировать бумаги по ящикам стола. Ее владелец – старый *, с крючковатым носом и вечно простужен, страдает острым ревматизмом. Из-за этого передвигается медленно; к утру спускается в залу, а после обеда обратно к себе в кабинет идёт. Такой образ существования он ведет лет как тридцать, все клерки уже привыкли к его поганому настроению с утра, когда он, скрипя суставами, идет лично разбирать сложные вопросы и кредитные квитанции. Не вдовец он, да и женат никогда не был, а ухаживает за ним помощник его, не молодой уже Уильям Уилки. Он и по сей день служил бы семейству, получая скудные гроши и робея вытребовать больше.
Уилки помогал снять тяжелую верхнюю мантию, и разувал его ноги, пособляя обмыться. Он уже стал подслеповат, и глуховат на левое ухо; так что порой путал в голове указания. Ошпарив ноги бедняги кипятком, он сейчас получал нагоняй от него, раболепно вжимая голову в плечи, пугаясь громких взвизгиваний.
- Глупый старик! - вскрикнул *, топая ногами по дну таза с кипятком, вскидывая колени.
- Пшёл вон! – крикнул он, пытаясь пинком прогнать его вон. – Старый дурак, да чтоб завтра тебя не было тут, пошёл прочь! Пошёл!
Он кинул в него печатью, промахнувшись, угодив в кувшин - ни что иное, как просто подставка под зонтик . * взвыл, увидев как кракнулся древний глиняный кувшин, он беспомощно вскинул голову к потолку, не увидев там ничего высокого, вцепился пальцами в подлокотники. Старик Уильям Уилки прытко для своих лет отпрыгнул за портьеру, спрятавшись там.
- Но… но… но позвольте! Я служил Вам честно сорок лет, ещё мой отец служил вашему отцу, как Вы сами без меня тут сможете? Не подать – не принести…, - он растерянно развёл руками перед собой. - У меня семья: дети, внук! А я единственный кормилец, на дому сидеть – так это сразу можно себе венки заказывать, зачахну я от безделья! Вы же знаете, забили моего сына ироды насмерть; а внуку ещё десяти не исполнилось, он ещё совсем ребёнок! Как же ему? Как же? Он рос без отца, на заботе тётки; мать его – тьфу, о ней самой заботиться надо! Одна дочь моя, радость отцу-старику – на её плечи всё хозяйство легло, не помощник я уже ей, - он крякнул из-за своего угла, продолжая. – Никак им без меня, ну как Вам не понять, что такое семья! Будет мне ещё… А подрастёт внук – будет о дряхленьком деде печься.
Его буквально «за живое» это задело, он по-стариковски икнул и замахнулся в него увесистым томом, но руки подвели и не удержали книгу, старик согнулся, немощно кряхтя, сыпля мудреными проклятьями.
Слишком много сил он потратил на сегодняшний день, он устало опустился в своё глубокое рабочее кресло, поставив босые сухие желтые ступни на неприметную думку-табуретку. Он положил голову на руки, впадая в задумчивую послеобеденную дрему.
* родился в весьма обеспеченной семье, родители, некогда счастливые в браке к тридцати годам охладели друг к другу, отец лишь горько вздыхал по утрам, попивая кофе.
Раньше он не прочь был вечером, после работы, втихаря ухватив какую-нибудь сладость, заглянуть в детскую к притаившемуся сынишке-лакомке. Того няньки да мамки укладывала спать как только взрослые возвращались с работы, дабы он не мешал им устраивать балы и торжества. Но у ** с сынишкой была маленькая тайна – он, приходя после работы, дожидался пока сердитая гувернантка уляжется спать подле и захрапит, что не добудишься, пробирался в правое крыло, где были спальни прислуги, комната сына и старшей дочери.
Это было их таинство – как только гас свет в доме, он прокрадывался к нему в спальню, где хитрый мальчуган, закутавшись в одеяльце, ждал отца. Тот на цыпочках подходил к кровати, загибал краешек пухового одеяла, и сынишка с радостью прижимался к его плечу. Они делились маленькими секретиками и проказами, отец рассказывал сказки. Он помнил свою любимую и каждый раз с интересом и любопытством подскакивал на месте с восклицаниями:
- Папа!.. Вы рассказывайте, рассказывайте; только скажите: а победит ли доблестный Чарльз-рыцарь великана? Отвоюет ли он принцессу у болотного духа? Ой, рассказывайте…
Он виновато прижимается лбом к его плечу, невесомо целуя легкую ткань его свободной ночной рубашки или руку; а отец сидит, запрокинув голову, недовольно вздрагивая и щуря глаза, когда за окном тревожно ухает филин или каркает вороньё.
Этот веселый шумный морской офицер с каждым годом все тускнел и тускнел, а потом и вовсе угас – за месяц унесла его неизвестная болезнь, он слег в постель и больше не поднимался. Сейчас бы сказали, что его разбил паралич, а тогда и не лечилось это вовсе. Хоронили его скромно, без особых церемоний, отпели в церкви и сунули гроб в землю, да и все. Даже скупая гувернантка проронила слезу и подталкивала маленького * к гробу отца, нашептывая:
- Поцелуй его, это последний твой шанс отблагодарить его за всё добро, что он для тебя сделал. Ну что ты дрожишь и робеешь? Это твой отец.
Мальчишка дрожал, прикрыв глаза, робкой походкой подошел к гробу отца, наклонившись, целуя его покрытые отметинами болезни руки. Он стукнулся головой о деревянный брусок и очнулся.
Картина прошлого медленно улетучивалась, его строгий кабинет вновь приобретал свои бездушно-классические очертания.
- Какой милый, очаровательный ребенок! Пухленький розовощекий карапуз, с глазками бусинками, пусть и слегка зареванными; русыми кудрями до округлых плечиков и мягкой кругленькой попкой, - мягко произнесли совсем рядом.
* тряхнул головой, разгоняя остатки наваждения, и покрутил головой, пытаясь обнаружить источник звука. «Неужели опять вернулся прощелыга Уилки? Или это все ещё видения, преследующие меня второй десяток лет?». Он ущипнул себя за щеку, вырвав пару седых волосков из растрёпанной бороды. Он начал было крестить кабинет, как сам себя остановил, упрекнув в вере во всякую лабуду и усомнившись трезвости сознания, и с чувством харкнул в плевательницу, выругавшись в седые усы:
- Вот совсем дурень дурнем стал под старость лет, нашлась и на меня проруха, - он хрустнул суставами пальцев, располагаюсь в облюбленном кресле по удобнее; и нацепил свалившиеся во время сна очки, закрепив дужки за ушами.
Он помассировал виски кончиками пальцев, и приметил потрепавшуюся засаленную книжку, развернутыми страницами лежащую на столе, что переплет топорщился вверх.
- Старость лет? Вы, люди, не понимаете своего достояния и прикрас возраста, - раздумчиво протянул тот же голос; легкая, нескрываемая ирония прозвучала в голосе.
Тот подскочил в кресле и сразу схватился за сердце, упав обратно, запрятав лицо в руки. Потом, посеменил к зеркалу, скинув с него тяжелое покрывало с кистями. На него из зеркала выглянул старец, года и перенесенные болезни сказывались на лице – пигментные пятна на скулах, щеках; на лбу глубокие борозды от морщин, глубоко посаженные глаза, коричневые синяки вокруг них, белые брови, нависающие до век. Он потрогал пальцами вялые, дряблые щеки; дрожащую шею с волосатым выступающим кадыком и глубокие впадины ключиц. Он криво улыбнулся, обнажив желтые редкие пеньки зубов, выступающие из покрасневших десен, меж двух тонких выцветших полосок губ. Лишь глаза все те же, хоть цвет немного и поблек, но хранит прекрасный васильковый оттенок. Его ум скрадывается за напудренной макушкой, легкими островками седых волос, прилизанными и причесанными в тонкий крысиных хвостик, завитый накаленными парикмахерскими ножницами.
Рассудок ясный и холодный, он думает медленно, но всегда верно – что тут скажешь? - человек старой закалки. За свои годы он полностью обанкротил многих конкурентов-лавочников, владельцев ссудных касс, как например Джебел Керван с Флит-стрит или желчный Хилтон Кьюбит с Лорд-стрит. Что похвально так это то, что его очень трудно упрекнуть его во лжи и уличить в партнерстве с грязными дельцами из портового района; он тщательно хранит тяжелый фолиант со всеми чеками и расписками, назовите ему дело хоть десятилетней давности, * скажет Вам страницу, сумму и имя, даже припомнит, были ли у клиента задолжности и просажал ли он деньги по вечерам за игрой в покер.
Он был реалистом и трезво рассудил – ему осталось скоротать от силы лет пять-семь и годы сделают свое дело; и кому нужны будут его деньги? На тот свет их с собой не возьмешь. Бездумно промотать состояние он никак не мог, с детства прививалась бережливость и даже скупость. Стать благодетелем или может организовать собственный фонд милосердия, ради помощи иереям и церковным школам? Что им этим сиротам при церковках, все мимо них пройдет, какой-нибудь вороватый поп ухватит себе кусочек на маслице и икорку. Да и сами беснующиеся туда-сюда дети, бойкие, неугомонные, любопытные и, всюду сноровисто сующие свои конопатые носы его тоже безмолвно раздражали. Ну, нет, так он тем более не готов расстаться с нажитым. А какие сокровища хранил его огромный секретер, знал лишь он сам, помня как в молодые годы (не забыв бедствования своей семьи после кончины отца) трясся над каждым пенни.
* задумчиво потер желтоваты потрескавшимся ногтем край серебряного зеркала, почерневшего от контакта с воздухом – он приметил под глазом новую морщину, думая, что это трещинка или развод – ан нет, теперь под глазом пролегает еще одна глубокая борозда. Он потянул за пигментные щечки и отпустил потерявшую форму, трясущуюся при каждом его слове кожу – он великолепно знал, что его шустрые помощники на перекурах, толпясь под выходом вентиляционной шахты во всю дымят, передразнивая старого плута и скупердяя, подражая его походке гуськом и сиплому голосу фальцетом; не зная, что он великолепно слышит их трёп.
Он замахнулся рукой на свое отражение, поддавшись порыву стукнув сухоньким кулачком по раме, тут же старчески взвизгнув от боли. * немощно пошатнулся; нежно и бережно словно убаюкивая перехватив свободной рукой травмированную кисть.
Внезапно на плечо ему легла тяжелая, но тонкая рука, пригвоздив к полу. Тот, пускай и суеверным не был, но тут-то во что угодно поверишь, хоть в черта лысого. Он неспешно повернул голову.
- Человек, ты заключил сделку с дьяволом! – сказал Он, возвышаясь над ним на две головы.
Тот обомлел, оцепенев, бегающими, заискивающими глазами посмотрев на предстоящего, прощупав его фигуру.
- Вы кто? – собрался он. – Позвольте представится, заправляющий ссудной лавкой.
* протянул влажную от пота ладошку вперед, снизу вверх глядя на добротного мужа. Тот тяжелым взглядом посмотрел на его руку, так что тот тут же сник, тушуясь. Он медленно, шаркая, попятился к столу, припоминая, где у него оберег завалялся с прежних времен. У мужчины лишь слегка дрогнули самые уголки губ, и он пропал так, словно и не было. Старичок сделал робкий шаг назад и наткнулся на его мощную, распирающую рубаху изнутри, грудь. Он пошатнулся, копотливо оборачиваясь. Тот лишь укоризненно наклонил голову, свысока смотря на *. Старец пошатнулся, ощутимо чувствуя лопатками его железные мышцы.
- Не спеши глупец, на встречу с Богом не бывает опозданий. От меня не уйдешь, тем более на твоих ногах, - сказал он. – Ты заключил со мной сделку; так знай хоть, смиренный, чего ты сам захотел.
Он провел пальцем по полированной поверхности стола, собирая на кончик пальца пыль. Он задумчиво растер её между большим и указательным пальцами, по нему и не скажешь – он, словно, вовсю погрузился в процесс.
- Ты вдруг вспомнил, что всю свою жизнь прожил с пустыми целями, и лишь сейчас начал переосмысливать жизненные ценности и простые насущные радости – ты так и не стал морским офицером, не пересек как мечтал все детство заветный экватор; - он утрированно вздохнул, продолжая. – Ты, пусть и со временем всё реже, но мечтал о чудесах. Ты часто думал – есть или нет, каждый раз корил себя за это; прятал мечты вглубь сухого сердца, убеждая себя, что всё это чепуха для не желающих спать детей, но всё таки легких отголосок не покорялся, говоря – есть они, чудеса эти! Ему ты не смел противоречить. То желание, что ты каждый раз загадывал, пользуясь каждой народной приметой или совпадением: будь то циферблат напольных часов с его стрелками, волшебный палец статуи в парке, сорвавшаяся с неба звезда или сломанная куриная косточка, хоть удачный номер квитанции.
Тот весь роптал, пытаясь шажок за шажком приблизится к столу, где находилась его тревожная кнопка. Он незаметно нажмет на крышку чернильницы, и тут же прибегут его два вышибалы, с ними разговор иным будет. Главное – лишь бы дотянутся, ещё совсем не много! Тот любезно подал руку, помогая подняться на ступеньку перед кафедрой, и сам подал в руку чернильницу, осторожно придерживая потайной шнурок.
* вздрогнул, не предпринимая попытки сопротивления, лишь устало и измучено смотря снизу вверх. Да и чего бояться на седьмом десятке лет, когда думаешь, что уже все повидал. Тот под руку, словно с пиететом, медленно провел его к зеркалу, вкрадчиво всматриваясь в силуэты. Из глубин отражения на * с любопытством выглянул молодой юноша в нежном возрасте. Он медленно признавал знакомые черты – светло-каштановые кудри до ушей, модная челка, легкая складочка на переносице, пушистые темные ресницы, неприметные веснушки на носу и слегка дерзкая молодая улыбка на юношеском лице. Над верхней губой пробиваются редкие темные усики, обещающие потом превратится в роскошную бороду с пышными усами. Кожа изумительно гладкая, её не затронул бурный подростковый период. Но на подбородке, ближе к шее, есть безобразный шрам виде перекрещенных сабель - * великолепно знал откуда он, ведь однажды он, будучи десятилетним мальчуганом, решил перелезть забор, когда его из-за жалобы на боль в головушке не выпустили с другими мальчишками погулять на праздновании. Залаял соседский пес, огромный мастифф с примесями дворняги, и он, перепугавшись, упал почти с трехметрового забора на припасенную бутылку какого-то пьянчуги. Местный доктор, зашивавший ранку, сказал причитающим нянькам, что ему повезло – легко отделался, а мог бы шейку свою распороть им. Недоглядевшим нянькам влетело, а на память остался неприметный шрам, который принимают порой за легкую «гусиную» складочку на шее. Он не веряще поднес руки к зеркалу, словно пытаясь ощупать свое отражение, оно вторило ему, в свою очередь из глубин разглядывая старца. На глаза падала легкая тень, придавая пикантности миловидному лицу, чистые васильковые глаза смотрели с неподдельным интересом на него. Он уже хотел за годы по появившейся привычке ущипнуть себя за щеку, но мужчина мягко сжал его руку под локоть, появляясь в фокусе зеркала.
- Ты, один из тысячи тысяч глупцов, что отдал свою бессмертную душу на вечную службу дьяволу за жалкое мгновение!
Мерно потрескивал камин, сквозняк играл тяжелыми кистями пыльных штор и бумагой на столе, катал из стороны в сторону легкое гусиное перо; ни с того ни с сего ожил сверчок, застрекотав. Пробили час ночи напольные часы, звякнула столовая ложка, забытая в кружке с кофе; скрипнула половица. За окном клокотал сильный ветер, скрадывая любые шорохи и звуки, он хлестко бил по чугунным решеткам на окнах и деревянным рамам и уносился дальше пугать обитателей этого квартала. Как когда-то в детстве недовольно и простужено закаркало воронье, треснувшая под тяжестью ветка зловеще заскрипела, переполошив птиц, уносящихся прочь.
Мужчина медлил и не торопил, давая время на раздумья; тот немо приоткрыл рот, подивившись, моргая. Потом всполошился и потянул себя за рукав рубахи, ущипнув себя дюже. Тот на удивление быстро стряхнул оцепенение, взяв себя в руки.
- Прекратите немедленно этот балаган! Этот ваш обман зрения, несомненно, это какой-то фокус! Всему есть объяснение, а Вы, сударь – шарлатан и обманщик. Вас нужно судить и бросить в тюрьму! Вот поживете на казенный счет и подумаете, как надо мной шутки шутить.
Он пару раз дёрнул шнурок, победно смотря на мужчину, потом слегка удивленно скосил взгляд на чернильницу, подергав посильнее за тайный шнурок, ведущий к колокольчику в комнате у вышибал.
- Что, не получается? – уточнил он. – И почему вы, люди, все такие одинаковые и предсказуемые? Ты бы потрудился проверять иногда его работу, а не полагался на многолетний механизм и откладывал все на потом. Шнурок давным-давно перегрызли мыши, а ботало из колокольчика утащил домой старик Уилки, уж не знаю, на что он его приспособил.
* оробел, замирая. Он лишь вертел головой, путался в тяжелой одежде, старчески крякая и ухая. Он очень сильно испугался, и теперь уже не на шутку. Каким бы фокусником и надувалой он не был, физически хорошо сложенный мужчина представлял реальную угрозу для старичка.
- Имя… ты спрашивал моё имя, - протянул он благосклонно, разглядывая обложки книг. – Называй меня, хм… Таддеуш Шолто.